Тихая закута, мой уголок на третьем этаже обшмыганной квартиры, скрытой от человеческих глаз, словно лежащий далеко от цивилизации тёмный лог, являлась тем местом, где  я поднимался на определённую высоту и встречал сродного себе человека, держался за него, чтобы не упасть. Меня разительно крепко пугает мимолётность времени. Часом, со мной случается что-то здоровецкое, я не могу допустить не думать о том, что непременно всё отшумит и придёт час, когда останется исключительно флэшбэк. Непредсказуемость и переменчивость — это альтернат.
По вечерам Философская погружалась в кромешный мрак, и сизый туман накрывал улицу волной. Нигде не горела лентерна, и не светились иллюминаторы. Стоя на балконе, я видел вдали одиноких дельфинов, которые толпились на остановке. Только маленькие янтарные точечки автомобилей, освещали эту почти миражную и забытую улицу. Ещё часом меньше. Воздух уже кажется тяжёлым. Я смотрел вдогонку уплывающему транспорту, едва задыхаясь, и проулок, ведущий к кинотеатру, путал сознание невозвратимости и дотошности, близкого чувству вожделения. Вид с балкона исчезающих ковчегов и скрип калош, плескавшихся в снежных лужах, доходчиво слышен этой ночью, навеял на меня жадный порыв, хоть тресни, узнать и понять многие чужие мне жизни. Я помню, что одно время меня особенно интересовала невзрачная девушка, которую я видел примерно каждые выходные, около шести часов утра, всегда в одном и том же месте. Я решил: жизнь, полная толковости не по мне. Но в этом вроде и нет вовсе никакой толковости. С тех пор, как довелось заметить, что ундина давно не посещает меня, я стал реже просыпаться по ночам. Потом я повстречал мужчину лет тридцати, высокого и худощавого, с тростью в руках. Невозмутимая гримаса придавала ему обличье многоопытного, стойкого человека, которому не хватает только инея на висках. Голубокровный профиль, плащ и цоканье трости о брусчатку указывали на то, что их хозяин — паладин. Я следил, как он шагал в сторону берёз, и мне казалось, что он следил за мной. Ночью Философская была моим морским дном, раковиной, которую так и подмывает приложить к уху; она сегодня шумела искромётно, необъяснимо и соблазняющее. Этой ночью я жил.
Меня накрывало эхом водотока, умывало жемчугом дождя. В поле зрения выплыл красный автомобиль и остановился под окнами. Четверо принцев вышло и стало прямо под ливнем, вперекор тому, что подъезд был в двух шагах от жестяного друга. Можно представить, что хляби небесные отбили у них охоту ощущать разницу между дождем и его неимением. Я не видел их лиц, но слышал знакомый напев. Я зашёл в квартиру, дверь пристанища распахнулась, и регот залил всю обитель, добрался в каждый уголок, каждую щель. В общем, я не был счастлив, когда услышал их, и мне пришлось уехать под рассвет на их машине.
Наступил период дестабилизации.
Ревут потоки ледяной дряпни.
Под эту зарю меня потрясло течение никогда не посещаемых мыслей, которыми я питал этот ветер. Я расшнуровывал мосты, открывал для себя новые пристанища. С одной стороны — ледяная катастрофа, с другой — легион горлиц и саванны спящего айланта, которые я наблюдаю в глубине туманного Борисфена. Тучи высоко, как на двадцатом этаже родного дома. Я проклял серые день и ночь, венерическое восходящее солнце, анафемское житьё.
И вот я на конце рассвета, растущего с хрупкой бухты, окружённой серой чащобой и всей собранной здесь тишиной, на голодном, рябоватом острове, плюнутым на воду и отчетливо пахнущим свободой.
Я на конце рассвета, на обманчиво пустом струпе-островке, при ране зажженных небесными огнями вод. Моё настроение село на мель, в грязь этой береговины. Моё сознание смешалось с пылью, улетело в зловещее лоно города, сопровождаясь кровяными цветами: мученики-буйки — цветы реки, исчезающие в разброс в пустом пространстве свистящего ветра, с визгами «редкой птицы».
Я на конце рассвета, на этой очень хрупкой земной толщи. С минуты на минуту объемное золотистое каноэ взорвется, голая вода унесёт зрелые солнечные пятна вверх по течению, заполняя город свежим пламенем, и со мной наедине ничего не останется.
Прохладные пузырьки отдохнувшего воздуха начали клевать птицы моего безумного пробуждения и уже шепчут, что пора возвращаться.
— Заводи мотор.
— Курлык!
Утром, точно по расписанию, я был снова запертый в клетке с маленькими клеточками, где земля подо мной, и нет никакой стены, чтобы защищать меня. Когда ветер дует и меня раскатывает на жердочке, мое дыхание теряется, я чувствую каждым толчком, как капли дождя бьют в стёкла, каждое влажное падение. Я чувствую холодную пронзительную боль, как только смотрю на величину людей, которые окружают меня. Я поражаюсь, как красиво вода отражает небо, как белоснежные облака тянутся мягким голубо-розовым одеялом, обнимая и ложась на тяжёлые синие тучи, как солнце садится на крышу, освещая путь моей неземной, и я вижу устойчивость её руки на горизонте.
Я вижу её разнообразие в раковинках, рассыпанных вдоль берегового вала.
Я вижу её безупречную деталь в венах кленового листа.
Я вижу её искру в светлячках, искусно светящихся против тьмы, в свежей августовской ночи.
Я слышу её в зимнем ветре, я чувствую её в летнем зное.
Я повернулся к ней и припал глазами к её лику.
— Я тебя не ждал.
— Я соскучилась.
Моя душа тонет, я захлёбываюсь радостью. Я не могу дышать, но поднимаю руки и славлю её.
Я медленно учусь не обращать внимания на неутолимое желание быть особенным. Я думаю, это началось. Мягкая фортепианная баллада эпифанической свободы танцевала у меня в голове, каждый раз, когда я чувствовал её ладонь на моих щеках, когда она, прикрывая мою кожу своей тенью, исчезала в тихом, скрытом фоне того, что я напевал в бесконечном цикле.
Я песня, которая застряла в её голове, которая будет напоминать ей о ком-то ещё.
Я лицо на тротуаре, которое не будет отображаться в её снах.
Я забывшее воскресенье, фоновый режим.
Я вторая половина дня, последний день зимы.
И я везде, и я ничего вообще.
И я скучаю по ней.
И я не хочу прощаться.
Поначалу это было медленно: дневной свет, сияющий сквозь занавески, висел над моим окном спальни, её руки были вокруг меня, и голова была на моей груди; я чувствовал какое-то время и пространство между нами. Я написал её имя на песке своей души и никакие ветер и волны никогда не будут в состоянии смыть его. Даже тогда, когда воздух становился битым стеклом, я не мог перестать, не думать о том, как мне повезло, что я чувствовал на себе её прикосновение.
Тот раз, который мы провели вместе, кажется секундой, но моя возлюбленная всегда будет существовать в моей памяти, как человек, который держал меня за руку, когда я шёл к солнцу.
Прохладный ветер. Ручьи. Возрождение. Ветви развиваются в небе в такт романсов. Это был первый день после последнего.
— Давно не дышалось так легко. Лучшее время в этом году, — она ступала в лужи и постоянно смотрела на меня.
— Я мечтаю поставить его на паузу.
— Мы живём в мире ненависти и не понимаем, что все наши мечты, являются поддельными. И определяется это в качестве основного воплощения в жизнь.
— Возможно.
— Как получить просвещение на великую мысль?
— Я думаю, прозрение как великий момент. «Эврика», например, когда Архимед в ванне понимает, что вода вытесняется его весом; как богоявление Иоанну и Искариоту.
— Но ты не математик или апостол — только парень, который никогда не испытывал даже намёка на то, что некоторые назвали бы состраданием.
Я проглотил сгусток слюны.
Мы сели на облитую скамейку, я уставился на небо, подвинулся ближе к ней.
— Облака предназначались для земли, но они повесились, — она вздохнула и положила голову мне на плечо, я крепко сжал её руку, холодные спящие веточки ивы щекотали нам затылки.